Анастасия Шевченко, Антивоенный комитет России (в тексте — А.), поговорила с человеком, который служил в российской армии, но отказался участвовать в войне. По личным причинам он просил не раскрывать его имя — в нашем рассказе он обозначен как Д. (Дезертир).
Он не скрывал своей позиции, открыто говорил сослуживцам: «Это неправильно, мы не должны воевать. Это не наша война». Он выбрал не быть соучастником — и уехал.
___
А. — Дезертир — это слово, которое всегда скорее воспринималось отрицательно. Это как предатель родины, я очень часто и в свой адрес это слышу. Как либерал, знаешь, пропаганда сделала не очень приятным словом. Каково тебе, когда тебя называют дезертиром? Быть дезертиром — смелый поступок или предательство?
Д. — Я считаю это смелым поступком и горжусь тем, что я являюсь дезертиром и «предателем», потому что в нынешней России это как лакмусовая бумажка. Быть «предателем» — значит быть адекватным человеком. Это тот, от кого режим хочет избавиться, и значит, тот человек мыслит в верном направлении.
А. — Я разговаривала с российскими военнопленными, в том числе мобилизованными, и спрашивала, почему они не дезертировали. Ответ простой — меня бы посадили в тюрьму и оттуда всё равно отправили на фронт. Что бы ты им сказал?
Д. — Я бы сказал: «Дружище, ну вот смотри, я тоже был в армии, но сознательный выбор сделал просто не идти. Я не ступил на украинскую землю, я даже в Крым не ездил, после того как он стал аннексированным. Я с самого начала знал про АТО (Антитеррористическая операция в Украине — официальное название войны в Донбассе с 14.04.2014 по 2018), потом началась ООС (Операция объединённых сил с 30 апреля 2018 года). После полномасштабки я сделал выбор, что я там не окажусь. То есть, если я не уволюсь нормально, то придётся мне дезертировать, потому что иного пути нет. Это мои братья, я не пойду против них, я не планировал и сделал выбор, когда началась война, что я там не окажусь в любом случае. И я там не оказался. Всё».
Я писал жалобы, обращения и не только. Я считаю, что курс государства не особо правильный, и нужно что-то с этим делать. Я общался с сослуживцами, говорил им, что война – это неправильно, мы не должны воевать. Это не наша война. Мною заинтересовались потом сотрудники ФСБ и сказали: «Давай-ка ты потише будь».
А. — А тебе удалось кого-то переубедить или хотя бы чуть разуверить?
Д. — Ну, удалось или нет — не знаю. Но по крайней мере, зёрна сомнений я посеял. И, наверное, они дали свои ростки.
А. — Я из семьи военного, но уже года три как не в России — и не совсем понимаю, какие сейчас настроения в российской армии. Насколько много ты встретил идейных людей? Среди российских военнопленных таких мало. В основном воюют за деньги?
Д. — Воевать, в принципе, никто не хочет. Они как бы говорят, что «хохлы» плохие, бандеровцы, нацисты и так далее, но, тем не менее, воевать против них никто особо не хочет. То есть они хотят победить, но чтобы это случилось без их участия. Российские военные очень трусливые на самом деле. За время службы я всегда удивлялся, зачем так бояться офицеров. Офицеры заходят — и все аж трясутся. А я говорю, что бояться их не стоит. Их за время службы воспитали так. Образ жизни такой — подчиняться и никому не перечить. Нужно что-то построить, купить за свои деньги и сделать — они идут и делают. Я всегда их спрашивал: «Зачем вы это копаете за свои деньги?»
Детям Донбасса, например, деньги собирали, хотя в армии поборы запрещены. Я отказался, не из-за того, что мне не жалко детей, а из-за того, что неизвестно, куда эти деньги пойдут. А пойдут они, скорее всего, какому-нибудь полковнику или генералу в карман.
А. — Слушай, много говорят о том, что люди в армии лишены субъектности, они просто выполняют приказы. На все мои вопросы российские военнопленные отвечают: «Как приказали, я так и делал. Что скажет власть, так и будет». В таком духе снимают с себя ответственность. А должна ли вообще быть ответственность у военнослужащего Российской Федерации?
Д. — Конечно, должны нести ответственность. Если бы они все разом побежали, то сделали бы верное решение. Или развернули просто стволы. Но они этого не делают. То есть, я думал, что, если у меня не получится всё-таки дезертировать, то я кого-нибудь из командования уничтожу, либо гранату кину. Я понимаю, что меня просто убьют. Лучше я тогда кого-то заберу с собой.
А. — Такая степень отчаяния?
Д. — Конечно. Мало того, что на меня постоянно давили насчёт контракта, за меня два раза подписывали контракт. Я уехал из-за того, что за меня подписали рапорт о том, что я очень сильно хочу на войну, когда я был в госпитале. Я рад, что так получилось, что я сохранил жизнь кому-то из украинцев и, в первую очередь, себе.
А. — Поговорим про твоё место службы — РВСН, Ракетные войска стратегического назначения. Ракеты летят в Украину и попадают в жилые дома в том числе. В РВСН служат узкие специалисты, которых принято считать элитой. Почему ракетчиков отправляют в штурмовые батальоны? Ведь они гораздо полезнее режиму, находясь в своих частях, нет?
Д. — Просто нужно любыми средствами достать людей. Тот человек, который служит в армии, — его легче всего найти. Подписывал контракт? Вот давай иди и воюй.
А. — Ну то есть не хватает людей на фронте?
Д. — Конечно, конечно, голод с таким расходом людей. Их всегда будет мало. И для государства, чем их больше, тем лучше.
А. — Терял друзей на фронте?
Д. — Ну у меня одногруппник погиб. Не скажу, что прям терял, но очень много раненых.
А. — А что дальше с ранеными? Какова их судьба?
Д. — Их возвращают. С нашей части кого-то отправили в разведку, кого-то склады охранять, кого-то ремонтировать технику. Им, по большому счёту, повезло. Я думаю, это будет усугубляться, и будут отправлять воевать снова. Уже отправляли в артиллерию и в штурмовые подразделения. Не знаю, что стало с теми людьми. Я ни с кем из них не общаюсь. Начинаю жизнь с чистого листа.
А. — Вообще какой ценой тебе далось это дезертирство? Какую роль сыграл проект «Идите лесом»?
Д. — Ну слушай, «Идите лесом» дали мне алгоритм действий, которому я следовал, и всё у меня получилось. Самое важное было решиться. Если бы не было приказа об отправке меня в штурмовой батальон, если бы меня уволили, я бы не уехал из России. Я бы ещё на полгода–год остался. Открытой-то мобилизации нет в России. Она как бы действует, но открыто её нет.
Дезертировать было сложным решением, но необходимым. Все способы уволиться законным способом я использовал. Фишка в том, что не по правилам играть начало раньше командование. А я стал играть не по правилам только в самом конце.
А. — Ты сейчас не в России, даёшь интервью анонимно. Насколько сложно так жить, скрываясь, и когда-нибудь сможешь ли ты говорить публично?
Д. — Смогу, но чуть позже.
А. — Быть голосом дезертиров публично может привести к тому, что родина тебя может залюбить до смерти. Не думал об этом?
Д. — А родина уже очень сильно хотела меня залюбить до смерти, но я, получается, родине изменил (смеётся), как бы это ни звучало.
Я обзавёлся тут знакомыми. Вот мы сейчас вместе тут обедаем. Самое важное для меня — это жить сейчас, а не быть убитым.
А. — Знаешь, я много занимаюсь вопросами военнопленных. В основном украинских. Мне интересно, есть ли у тебя какое-то чувство солидарности с военнослужащими Украины, которые защищают свою родину?
Д. — Я с ними полностью солидарен. Я их поддерживал с самого начала АТО.
А. — Сейчас мы движемся или не движемся к мирным переговорам. Ты следишь за новостями? Какие у тебя ожидания?
Д. — Я слежу за новостями. Думаю, в ближайшие полгода война точно не закончится и Путину не нужно завершение войны, он хочет выторговать больше условий. Очевидно, он хочет напасть на Европу.
А. — 1 апреля начался призыв. Военкоматы уже начали обзванивать россиян. Представь себе, нас читает человек, который не хочет воевать против Украины, находится в России и подлежит призыву. Что бы ты ему сказал?
Д. — Не идти в армию в первую очередь. Любыми средствами. Убегать из России. Тех, кто не явились в военкомат, будут отслеживать. Есть система обнаружения лиц. Людей крутят прямо в метро.
А. — Что тебя ждёт, если ты вернёшься на родину?
Д. — Меня ждут пытки, заключение лет на 15. А ещё, я думаю, мне вменят госизмену, сотрудничество с иностранной организацией, нежелательной организацией — и не 15, а 20 лет тюрьмы.
А. — Желаю тебе всего этого благополучно избежать. Спасибо, что делишься своей историей и береги себя.